Повод (вольный пересказ предыстории и показа "Стачки" (1925)): Эйзен работал в театре вместе с Мейером, аттракцион там принимался как насилие над зрителем, придерживавшимся старых взглядов; приходя в искусство, зритель должен согласовать свое представление о мире с предлагаемым представлением; вместо "киноглаза" – "кинокулак".
Пока речь шла о театре, то аудитория была гомогенна и сильно обинтеллигенчена, и все это проходило, когда же реж делал "Стачку", то думал, что метафора смерти в финале – расстрел и сцены бойни – будут очень сильно действовать на ширнармассы. Но на деле вышло так: знакомых кинодеятелей впечатляло, а вот тех самых рабочих-героев фильма как-то не пронимало.
Получалось, что нужно аудиторию привести к знаменателю, "кинокулак" не врезал в нужную челюсть.
(Владимир Забродин, автор многих книг об Эйзенштейне, усатый увлеченный и знающий автор, перед ночным обсуждением пойманный после сеанса у кассы за рукав)

... (дальше опять вольный пересказ беседы)
– Сударь, то, что перековка человеческих чушек гуляла в умах, понятно, но потом-то что?
– А там посложнее вопрос, это не только революция так подвигла всех, просто на заре синематографа казалось, что все люди смотрят одинаково и можно делать картины, которые будут вызывать нужные чувства в нужном месте.
– Фабрика эмоций?
– Да, а потом вылезло, что восприятие разное. Причем разное на странном уровне, несюжетном.
– То есть, Гриффит работал на каком?
– Все же сюжетном: спасение в последнюю минуту, монтаж, а вот цвет (черный/белый траур), направление движения (письмо иероглифами или справа налево) – уже сказывается при просмотре кадров. Но сюжет и вышел универсальнее.
– Невербалка сильнее действует на зрителя, чем сюжет, а она сильнее зависит от различий уже самих людей?
– Да, но Эйзенштейн тогда этого еще не знал, он же инженер по образованию был, вот и думал, что можно создать схему, зацепить все эти аттракционы за зубья и – вуаля! А когда понял – просто отказался от зрителя, он ему стал неинтересен, и начал выстраивать уже, исходя из структуры самой картины, из художественных требований, какими они ему виделись. То есть, идея "кулака" в голову зрителя, уходящего с представления ковано-сплюснутым, сменилась все же идеей своего "глаза". Но она не писалась. Часто ведь человек заметает следы и пишет совсем другое. Вот и вылезает: "Вертов – это февраль, а я – Октябрь".