А вот еще в детстве были камешки, которые при ударянии отдавали запахом, и в нем было кремневое обещание костра необитаемого острова, хотя искры все равно не сыпались. Особо пахнувшие камешки таскались в карманах куртки. Запах еще был похож на металлический, когда долго трешь в кармане медяки (бумажки и серебро чинно лежали в кошельках взрослых) и потом подносишь пальцы к лицу.
Еще был запах жидкости Новикова. О, она так бронзово-красиво и твердо-корочно потом отливала на коленке или локте. А вот чем пахла? – Пусть будет: аптекой.
Еще в детстве осталась французская булка, иногда своим продольным выворотом напоминающая гладко-блестящий провал в ракушке. Корочку можно было обгрызть, пока несешь хлеб домой.
И можно еще было выгрызть у половинки-черного-круглого сзади, там где было твердо и где хватало рта на укус. Дома отрезали эту обгрызенную раз или два горбушку, после чего ее оставалось только посолить и снова выбежать на улицу. Или засесть за книжку.
Дольше всего в семейном городском быту держатся посуда (уцелевшее блюдце, серебряные ложечки и ложки, алюминиевая кастрюлька с вбитыми боками - рука не поднимается выкинуть) и книжки-фото. Есть еще мистически неразменные вещи, как огромный флакон зеленки, притыренный соседкой с работы из больницы. До этого она работала мастером по ремонту часов на Втором часовом, жила в комнате вместе с таксистом, который то возвращался, то снова уходил от своей первой жены (у них был больной ребенок), он мне и показал в детстве виденную впервые сторублевку, которая была для нас, как тремисс с именем святого Элигия для йомена.
Соседка крепко пила, здоровье ее, правда, позволяло на следующий день идти снова огурцом на работу, но руки уже начали дрожать, и она перешла в больницу сестрой-хозяйкой, а потом съехала до кастелянши. Когда она была пьяна, то была щедра и добродушна, в трезвом же виде злобилась и начинала убираться и ворчать, в связи с чем наши пожелания были несколько... противоречивы. Ее гости также любили пить и петь; один раз порыв их раскаяния обратился в кольцо, подаренное спьяну же. Мы его пихали обратно несколько дней, но его не принимали – так теперь и лежит, аметистово розовея.
Впрочем, соседкина жареная картошка и мясо/рыба под маринадом были восхитительны и напоминают о ней при готовке.
Таксист давно ушел к новой жене, уж и соседка уехала от нас лет девять назад, уже и резинка пробки тише пищит при открывании, а зеленки все никак меньше не становится, и стенки флакона отливают по-русалочьи.
Перечитанный "Опрокинутый мир" Кристофера Приста хорош внутренней логичностью мира, основанного на выверте.
Помнится, как подруга на втором курсе плакалась: "Ну почему, почему ты сдаешь так хорошо СЭД? Ты же ни во что в это не веришь, а я верю в этот социализм! Теперь с тройкой стипуху не дадут!". Я лениво цыкала зубом: "Там есть внутренняя логика, просто надо помнить первые допущения и дальше крутить динамо".
А вот что здорово было в Италии - фрески и холмы, спрятанные и унесенные за розовыми веками туриста и колоннами живописцев на картинах, то стало смертью для выставок в Москве.
Хороши были только рисунки Рембрандта (особенно, автопортреты); выставка Пивоварова, при всем моем хорошем к нему отношении, показалась пустой, как тараканий высохший кокон под раковинной трубой на кухне (две картины еще были неплохи).
На биеннале же ноги не идут совершенно – ноги помнят прошлое вместе с глазами и
