https://hina-chleck.livejournal.com/717623.html)
Там прекрасно все в облико морале гиганта кадра и отца атмосферности (при этом фильмы некоторые мне нра, некоторые - не) - внизу лежит UPD от Леонида Менакера
Цельнотянуто у https://www.facebook.com/kubernethes/posts/1480289032154818
==И.Д. Гликман
ДУЭЛЬ
(Из неопубликованного)
Это произошло в марте месяце… какого-то года. Место происшествия – Репино, точнее – Репинский Дом творчества кинематографистов, куда я отправился со своей любимой женой Верой Васильевной. Нам выпало несколько свободных дней, и мы решили их провести там.
В один из вечеров мы посмотрели известную картину «Мужчина и женщина». Мы смотрели её поздним вечером, если память мне не изменяет, восьмого марта, после чего в тесном и симпатичном кругу было совершено возлияние. Потому наутро я проснулся позже обыкновенного, и мы отправились завтракать.
За обширными окнами столовой стелился туман – какой-то белёсый, но, как мне почудилось, нежный и тёплый туман. Я лениво ел свою кашицу, когда ко мне подошёл один кинематографист и спросил, как мне понравилась вчерашняя картина. Я недоумевал, почему с таким вопросом он обратился ко мне, а не к какому-нибудь записному кинокритику. Но вопрошавший говорил: «Мне важно знать Ваше, Исаак Давидович, мнение, я этим мнением очень дорожу». Мне, конечно, было лестно услышать такие слова, и я принялся объяснять, что мне понравилось в картине и что вызвало моё неудовольствие.
Я сказал, что в целом картина обладает большими достоинствами, но меня покоробила сексуальная сцена, в которой режиссёр не соблюл чувства меры, без коего вообще не существует искусство. «Мера – вот дар богов!» – так восклицали греки. А здесь мера не была соблюдена, и эпизод совокупления выглядел очень натурально, вернее, натуралистически.
По ходу моей речи, по ходу нашей беседы я заметил, что мне вообще очень неприятны натуралистические эпизоды – и на театральной сцене, и в кинематографе. И я удивляюсь, что талантливый кинорежиссёр Андрей Тарковский для своей интересной картины «Андрей Рублёв» принудил сбросить с какой-то высоты лошадь, которая от этого падения должна была непременно погибнуть. Я удивляюсь, как возможно было допустить такую взаправдашнюю, такую позорную сцену в наше время, если в эпоху Средневековья, когда высоко ценили жестокости и даже смертные казни, во время представлений для пыток и казней пользовались куклами. А здесь, в наше время, Тарковский казнит ни в чём не повинную, милую лошадку!
«Да, мне тоже это не по нраву» – сказал мой собеседник. На этом наш разговор завершился.
Кстати сказать, во время беседы сидевшая рядом, за нашим же столиком, кинорежиссёр Мария Марковна вдруг начала как-то сильно прижиматься к спинке своего стула, а когда я принялся говорить о Тарковском, она стремительно встала и удалилась.
Я доел свою кашицу, выпил чашку чаю, и мы отправились к себе в номер.
Через какое-то короткое время в наши двери постучали. Вошла некая юная особа, которая назвала себя секундантом предстоящей дуэли.
Я сказал, что не ведаю в истории случаев, когда в дуэлях в качестве секунданта участвовала бы женщина, но не исключаю, что в наше, богатое всевозможными новациями, время дуэлировать с участием секунданток вошло в обиход …
«Что Вам угодно, мамзель?» – спросил я.
«Вас вызывает на дуэль Андрей Арсеньевич Тарковский. Вы его оскорбили!»
«Когда же я его оскорбил?».
«Да сегодня, за завтраком. Вы говорили о его эпизоде с лошадью что-то очень для него обидное».
«Простите, но где и как он мог это услышать?»
Секундантша в ответ сказала, что он сидел неподалёку от нашего столика и всё слышал.
Я сказал: «А известно ли Вам, что воспитанному человеку неприлично подслушивать чужие разговоры? Мои слова предназначались исключительно для моего собеседника, отнюдь не для Тарковского, которого я никогда в глаза не видел и не имею ни малейшего представления, как он выглядит».
«Вы его оскорбили, и он вызывает Вас на поединок. Вы согласны участвовать? Вы согласны? Вы согласны?» – повторяла свой вопрос сия monsieur Guillot.
Конечно же, я мог бы всё обратить в шутку, но мне этого делать не хотелось, ибо секундантша была крайне серьёзна. К тому же, отказаться от дуэли означало прослыть трусом, а трусость не является отличительным свойством моего характера.
Я сказал, что у меня секундантов не будет и что я жду дальнейших разъяснений.
И таковые вскоре последовали.
В дверь вновь постучали, и в нашу комнату явилась другая женщина, также отрекомендовавшая себя секундантом Андрея Арсеньевича Тарковского. Она спросила меня, знал ли я, говоря об эпизоде с лошадью, что рядом сидит Тарковский? И не предназначался ли мой упрёк для его ушей?
Я ответил, что не имел об этом ни малейшего понятия, что не имел чести знать Тарковского лично и не подозревал, что он сидит неподалёку. И повторил, что подслушивать чужие разговоры, в лучшем случае, неприлично, что это – mauvais ton. Тем не менее, я готов участвовать в поединке, коль на том настаивает Тарковский.
Женщина как-то вздохнула с облегчением, услышав, что я не знал о присутствии Тарковского при разговоре. Ей это понравилось. Она сказала, что Андрею Арсеньевичу это покажется приятной подробностью неприятного утреннего эпизода. Она удалилась.
Я сказал Вере Васильевне, что мне надобно немедленно побриться и надеть свежую сорочку: поскольку исход дуэли неведом, мне необходимо предстать перед Всевышним во всём своём блеске.
Вера Васильевна крайне удивилась моему отношению к так называемой дуэли, но в это время к нам в комнату вошёл режиссёр, с которым я работал – Михаил Григорьевич Шапиро. Чрезвычайно встревоженный, он сказал мне, что Тарковский - человек несдержанный, наделённый странностями психического свойства, что он способен пойти на риск и как-то принудить к риску и меня, что эта дуэль, которая кажется надуманной и комичной, может кончиться весьма и весьма печально, и что, ergo, я обязан очень остерегаться.
Я отвечал Михаилу Григорьевичу, что буду остерегаться, когда узнаю, каким оружием мы будем сражаться. У меня нет ни револьвера, ни кортика, ни шпаги. У меня есть только перо, которым я пишу. Возможно, мы будем сражаться на перьях? Шапиро усмехнулся и сказал: “Посмотрим, какой род оружия выберет Тарковский.”
Вскоре выяснилось, – опять-таки через секундантшу, уже вторую секундантшу – что дуэль состоится на пустынной площадке, ведущей с чёрного хода в столовую. И что сражаться мы будем на бутылках.
Я с ужасом представил, как эта бутылка расколется на мелкие куски, которые могут угодить в голову. И я сказал, что этот вид оружия меня не устраивает. Возможно, Тарковский отыщет что-нибудь более подходящее для такого случая?
Она снова побежала к нему в номер, снова вернулась и сообщила, что у Андрея Арсеньевича нет никакого выбора, он требует, чтобы я вышел на дуэль, держа в руках бутылку. Он сделает то же самое – и мы скрестим эти бутылки!
И чем кончится эта игра, знает только один Творец. И я положился на волю Творца и приготовился с некоторым страхом. Не скрою от Вас, Луиза Дмитриевна, что мурашки в это время ползали по моей нежной спине.
Но отступать было невозможно – весть о предстоящей дуэли облетела весь второй этаж, на котором мы жили, а прослыть трусом я не хотел никак, это не к лицу мне было в ту пору. Теперь, быть может, я согласился бы, чтобы меня назвали трусом, но при этом я сохранил бы свою драгоценную жизнь. А тогда мне это казалось недопустимым.
Я ждал в коридоре секундантшу. И она вскоре явилась. Она бегала рысью туда и обратно без всяких задержек, с каким-то огромным воодушевлением, ибо была убеждена, что победителем поединка выйдет Тарковский.
В конце концов она передала просьбу Тарковского отложить дуэль на четыре часа.
Обед должен состояться с двух до трёх, потом – послеобеденный отдых, а потом – подготовка к дуэли. Всё это предстояло. Мы отправились с Верой Васильевной в столовую. Прозвенел обеденный гонг. Я пропустил одно рюмейро водочки для храбрости, для внутренней отваги и подумал: кто же за мной зайдёт, чтобы отвести меня на эту площадку? Ибо я знал недостаточно отчётливо, где она располагается.
Кончился обед. Ах да!! В середине обеда к своему столику осторожно, крадучись, проследовал некто с бутылкой водки в руках. Мистер Икс с бутылкой водки. Как заявил мне один мой знакомый, то был Тарковский. Он крался, не желая, чтобы на него смотрели, он как бы скрывался от любопытных взоров. Я сидел за своим столиком и мне было любопытно взглянуть на моего противника, с которым мне предстоит сразиться.
Я удовлетворил свое любопытство. Он же каким-то образом знал меня заранее – вероятно, по «Ленфильму».
Когда после обеда минул час, явилась секундантша и объявила, что Андрей Арсеньевич отменяет своё решение и моментально, стремглав, отправляется в город. Он больше не желает находиться в доме, где его постигла такая неудача, такой позор!
Вскоре подошёл Михаил Григорьевич Шапиро, который мне рассказал, что Тарковский, с которым он хорошо знаком, не будет здесь оставаться, хотя ему предстояло провести в Доме творчества ещё десять дней, что он отправляется в Ленинград и едет, кстати, к нему, к Михаилу Григорьевичу, домой, где намеревается отойти от потрясения, ибо он – субъект чрезвычайно нервный. Вся эта история его потрясла, вывернула наизнанку, и ему необходимо отойти от всего, забыть и вернуться к обыдённой жизни.
Таким образом, дуэль могла состояться, но, волею судеб, не состоялась – чему я радуюсь, потому что было бы ужасно, если бы я нанёс какую-нибудь рану или даже кро-о-охотную раночку замечательному мастеру кино!==
UPD https://zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=1079 - из журнала Звезда - Леонид Менакер
==С профессором произошла история значительно более драматичная, чем исчезновение «буль-бульчика». Он не принял фильм Тарковского «Андрей Рублев». Аргументируя цитатами из летописей, цитируя знаменитых российских историков, профессор громил замысел и стиль картины. Утверждал: фильм беззастенчиво демонстрирует историческую и эстетическую безграмотность автора. Мы жарко спорили. Восхищаясь «Рублевым», я упрекал Гликмана в профессорском высокомерии, консерватизме. Исакейро, консультировавший фильм-оперу «Князь Игорь», высоко оценивал художественные достоинства картины, историческую достоверность. Я иронизировал, что эстетические критерии профессора ограничиваются «Тремя богатырями» Васнецова…
В Репино приехал Андрей Тарковский. Тогда лицо режиссера еще не появлялось на страницах газет и журналов. Те, кто не был знаком с Тарковским, спокойно проходили мимо худощавого парня в потертых джинсах. Вечером в уютном баре Гликманейро за рюмкой коньяка вновь громогласно поносил «Рублева». То, что за соседним столиком — автор фильма, профессор не знал. Кто-то все же шепнул Гликману, чтобы он угомонился — дескать, рядышком сидит Тарковский. То ли профессор не расслышал, то ли не обратил внимания на предупреждение. Он продолжал витийствовать. Тарковский, шевеля впалыми скулами, слушал. Когда Гликман трагически провозгласил:
— Ваш Тарковский ни черта не смыслит в русской истории! Татарское иго было благом для темной России! — Тарковский не выдержал.
Андрей Арсеньевич был мальчиком московских двориков. Умел лупить обидчиков. Хрипло крикнув: «Бей гадов!» — схватив бутылку, кинулся на Гликмана. Тучноватый профессор с неожиданным проворством бросился бежать. Тарковский с бутылкой гнался за ним. Они носились по коридорам Дома творчества до тех пор, пока Гликман не заскочил в открытую дверь чьего-то номера с воплем:
— Спасите! За мной гонится сумасшедший Тарковский с бритвою в руке!
Некоторое время спустя Исакейро задумчиво обронил:
— Недавно снова довелось смотреть вашего «Рублева»… — Пожевал губами. — Мда-с… Мои прежние оценки не совсем верны… — Опять пробурчал любимое: — Мда-с…